"Русский бунт, бессмысленный и беспощадный" в русской литературе XIX-XX веков по произведениям А.С. Пушкина "Капитанская дочка" и М.А

«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный…» А. С. Пушкин, «Капитанская дочка», черновая редакция. Снова Пушкин! Все-таки он не даром «наше все». За последние двадцать лет эти слова цитировали столько, что они уже стали народной поговоркой.

И почему-то никому из тех, кто глубокомысленно повторяет эти строки, не приходит в голову вопрос: если русский бунт - бессмысленный и беспощадный, то бунт нерусский что - осмысленный и гуманный? Вы вообще представляете себе хорошо продуманный и бескровный бунт? Бунт, участники которого ласково улыбаются друг другу? А. С. Пушкин сурово относится к бунту. Не нравится он ему.

Отметим и это как особенность его собственного мировосприятия. И как часть мировоззрения россиян - мы ведь так нервно и с готовностью выслушали Пушкина и согласились: «Не приведи Бог…».

Не принимает наша душа бунта. Отметим это.

А чтобы сравнить «наши» бунты и бунты европейцев, посмотрим: а как в те же времена бунтовали в Европе?

Стоит бросить взгляд, и выясняется: в Европе и правда бунтовали совсем не так, как у нас. Уже восстания рабов в Римской империи - нечто не очень понятное для России и куда более жестокое.

Широко известно восстание Спартака 73 (или 74) - 71 годов до н. э. До 60 тысяч рабов участвовало в восстании, 40 тысяч из них погибли в сражениях и были истреблены победителями, 6 тысяч (!) рабов были распяты вдоль Аппиевой дороги и висели, пока их истлевшие и разложившиеся тела не попадали с крестов по частям.

В России известны восстания, сравнимые по масштабу с восстанием Спартака. До 40 тысяч человек вел за собой Степан Разин. До 60 тысяч было в армии Пугачева. Но большая часть из них дожила до конца восстания. Никогда ни Суворову, ни графу Панину не пришло бы в голову поставить вдоль Московской или Смоленской дороги 6 тысяч виселиц.

Собирая материал для своей «Истории пугачевского бунта», А. С. Пушкин и через 50 лет после казни Пугачева встречался со стариками, которые открыто рассказывали о своем участии в восстании. Римский историк не имел бы такой возможности.

III и IV века - это сплошное полыхание народных восстаний в Риме, в Сицилии, на Востоке. Общее число погибших историки называют разное. От «десятков тысяч» до «около миллиона».

И в Византийской империи плебс восставал не раз и не два. Наверное, это были восстания осмысленные и гуманные… Во время одного из них - «мятежа Ника» (побеждай!) в 532 году только в Константинополе погибло, по разным данным, от 30 до 300 тысяч человек. Из них несколько десятков тысяч император Юстиниан заманил на стадион, и попавших в ловушку людей перерезали поголовно, как баранов.

Жакериями назывались вообще всякие восстания крестьян, постоянно вспыхивавшие во время Столетней войны 1337–1453 годов. От пренебрежительной клички крестьянина Жака. Среди этих восстаний выделяется Большая жакерия 1358 года. Сначала парижане во главе с Этьеном Марселем, главой городского самоуправления и богатым сукноделом, восстали. Они выгнали наследника короля из Парижа, и двор обосновался по необходимости на севере Франции. Потом крестьяне остановили и разбили очередной королевский отряд, посланный грабить деревню. С невероятной скоростью вспыхнули восстания в Иль-де-Франсе, Пикардии, Нормандии, Фландрии. Стихийные восстания. Никто не возглавлял повстанцев. Крестьянский вождь Гильом Каль командовал только несколькими отрядами.

В конце концов феодальное войско двинулось на Париж.

В решающий момент горожане отошли за городские стены, а городская верхушка стала юлить перед дворянами, уверяя в своей невиновности, пока наконец не нашелся предатель, убивший вожака горожан Этьена Марселя. Париж открыл королю городские ворота.

Обращаю внимание - расправа над горожанами состоялась по тем нравам очень умеренная. Так часто поступали с повстанцами этого рода ДО Большой жакерии, также будут поступать с ними и ПОСЛЕ: феодалы все же считали горожан если не равными себе, то людьми, достойными применения к ним хоть каких-то законов.

С горожанами договаривались, горожан привлекали на свою сторону, горожан, по крайней мере, не резали, как баранов.

На крестьян же правила рыцарской войны не распространялись, по отношению к ним не действовали вообще никакие правила и ограничения.

Чудовищный разрыв в образе жизни, во внешности, в уровне доходов, образования, культуры между дворянством и простонародьем был продиктован отчасти и тем, что крестьяне и торговцы являлись, как правило, галлами, представителями покоренной нации, в то время как дворяне большей частью представляли франков. То есть германцев.

Отношения между хозяевами и арендаторами, собственниками и рабами, власть имущими и просто неимущими - это еще и отношения завоевателей и покоренных. Именно здесь кроются психологические корни феерической надменности французских дворян. Их неспособности принимать крестьян не то чтобы за равных (об этом не смели помыслить даже великие французские гуманисты XVIII века - Вольтер, Руссо, Дидро), - но и просто-таки за людей.

Даже если посмотреть поэзию трубадуров, поэтов того времени, которые в основном были людьми благородного происхождения, диву даешься, откуда у этих творческих людей такое невероятное классовое презрение, непонимание простонародья. Средневековые поэты относятся к крестьянам хуже, чем к животным.

Ответом на такое отношение была чудовищная, невероятная жестокость крестьян в ходе крестьянских войн по отношению к дворянству. Та жестокость, которой никогда не было не то чтобы на Руси, но даже в Германии.

Любопытно, что, даже проявляя чудовищное зверство - совершенно оправданное, надо сказать, - французские крестьяне традиционно уважительно относились к королю. Крестьянские отряды беспощадно расправлялись с дворянами, жгли замки и поголовно истребляли их обитателей без какого-либо снисхождения к полу и к возрасту, обрекая их на самую мучительную смерть, но на крестьянских знаменах при этом были нашиты королевские гербы.

Наконец настал момент решающей битвы крестьян с феодальной армией. Войско Гильома Каля оставалось неорганизованной, плохо вооруженной толпой. Неожиданно, когда армии уже построили, лидер феодалов Карл Злой объявил перемирие: якобы он получил новые сведения о причинах восстания. Он хочет поговорить с крестьянским вождем, и может быть, заключить с ним договор…

То ли Гильом Каль оказался невероятно наивным человеком, то ли очень уж его очаровала перспектива, что с ним будут разговаривать, вести переговоры на равных - прямо как с дворянином (!) - во всяком случае, он явился в лагерь дворян, и почти сразу же его схватили, а немногочисленную свиту перебили. По легенде, вожака крестьян посадили на раскаленный докрасна железный трон, а на голову надели также раскаленную докрасна железную корону. Вот так изобретательно.

По обезглавленному крестьянскому войску, не ждущему атаки, ударила, без предупреждения, нарушив перемирие, дворянская конница. Началась жуткая резня, за считаные часы погибло несколько тысяч человек. Потери рыцарей - не более 20 человек.

Несколько месяцев шла ужасающая бойня. По данным французских историков, Большая жакерия унесла жизни 10 тысяч дворян. Тоже немало. Взаимная ненависть всколыхнула самые жестокие животные инстинкты доведенных до отчаяния людей. Крестьяне убивали дворян с отвратительной жестокостью. Дворянская Франция откликнулась на эти события истреблением до 100 (!) тысяч крестьян, и это при численности населения всей территории нынешней Франции в XIV веке в 10–12 миллионов.

В Европе не было, как на Руси, феномена самозванства. Движущей силой восстания становились не «настоящие короли», а народные ереси, когда восставшие брались довольно своеобразно трактовать Священное Писание. «Когда Адам пахал, а Ева пряла - кто был дворянином?» - спрашивали они. Раз некому быть дворянином, так и дворянства не надо. Надо вернуться к временам Адама и Евы, жить просто и нравственно. Сожжем замки, убьем дворян, поделим их землю, ведь имущество придумал сатана. Зачем Богу имущество? Оно ему совершенно не нужно и так все кругом Богово. Надо все поделить, отменив собственность и деньги, чтобы Богова земля обрабатывалась правильными людьми, правильно почитающими Бога.

Примерно под такими лозунгами выступали, например, повстанцы из отряда Дольчино (Италия, 1304–07 гг.). В России это имя известно благодаря книге Умберто Эко «Имя розы». Воины одного только Дольчино истребили до 10 тысяч человек, уничтожая дворян, богатых мещан да и просто горожан.

Приведу еще пару типичных примеров. Восстание Уота Тайлера в Англии в 1381 году, охватившее большую часть Англии.

Восставшие ворвались в Лондон (!), вели битвы с правительственными войсками. Историки называют до 10 тысяч жертв.

Крестьянская война в Германии 1524–26 годов. Единого командования не было, в разных областях действовали свои командиры. Частью крестьян-повстанцев командовал некий барон Гец фон Берлихинген. Убедившись, что феодальная конница берет верх, он быстро перебежал обратно на сторону собратьев по классу. Крестьян перебили почти поголовно.

Существует любопытная легенда, что правая рука Геца фон Берлихингена была сделана из железа. То ли кузнец ее отковал, то ли сам дьявол подарил. А живая левая рука требовала пищи - человеческого мяса. Как «ела» рука, легенда не уточняет. Она только говорит, что без человечины и человеческой крови рука хирела и начинала двигаться медленнее. Если верить легенде, вплоть до XVIII века у потомков Геца эта рука жила в клетке.

Кормили ее… привычной пищей.

В Тюрингии отряды Томаса Мюнцера превратились в настоящие армии, выступавшие под знаменами, на которых был изображен башмак, ведь сапоги носили феодалы и богатые горожане, а крестьяне - деревянные башмаки. Армия под знаменем с башмаком сжигала замки, вешала рыцарей, грабила горожан.

Германия - не Франция. Дворяне не воспринимались крестьянами как завоеватели, крестьяне не были для дворян рабами-животными. Но и здесь жертвы с обеих сторон были чудовищны.

Многие народные движения на Западе организовывались поклонниками дьявола и сектами, ненавидевшими материальный мир. Лев Гумилев удачно назвал такие учения «антисистемами», то есть врагами реально существующего мироздания.

Катары, патарены, вальденсы и альбигойцы в X–XIV веках считали, что Бог и дьявол играют в этом мире одинаковую роль. При этом Бог властвует в мире чистых идей, вне материи, а материальный мир создан сатаной. Дьявол - князь мира сего. Человек должен как можно быстрее избавиться от плоти и от всего, что привязывает его к земному.

Все эти малопонятные современному даже верующему человеку сектантские изыски не было бы смысла упоминать в этой книге, если бы различное толкование библейских текстов не вылилось в страшные Альбигойские войны. Альбигойцы в XII–XIII веках захватили несколько городов в Северной Италии и на юге Франции. Количество истребленных альбигойцами католиков и потом - католиками - альбигойцев шло на десятки тысяч человек.

Страшные цифры для малонаселенной средневековой Европы.

Кстати, знаменитая своим запредельным цинизмом фраза «Убивайте всех, Господь на небе отберет своих» (она существует в разных вариациях) относится именно к периоду Альбигойских войн. Так ответил один из прелатов католической церкви, когда его спросили, как в захваченном городе отличить еретиков - тех самых альбигойцев - от правоверных католиков.

В общем, не дай Бог увидеть французский, итальянский, немецкий, английский бунт.

"Не стану описывать нашего похода и окончания Пугачевской войны. Мы проходили через селения, разоренные Пугачевым, и поневоле отбирали у бедных жителей то, что оставлено было им разбойниками.

Они не знали, кому повиноваться. Правление было всюду прекращено. Помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду. Начальники отдельных отрядов, посланных в погоню за Пугачевым, тогда уже бегущим к Астрахани, самовластно наказывали виноватых и безвинных... Состояние всего края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный . Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка , да и своя шейка копейка.

Пугачев бежал, преследуемый Ив. Ив. Михельсоном . Вскоре узнали мы о совершенном его разбитии. Наконец Гринев получил от своего генерала известие о поимке самозванца, а вместе и повеление остановиться. Наконец мне можно было ехать домой. Я был в восторге; но странное чувство омрачало мою радость."

Применяется и близкая фраза "Не дай Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный".

В «Пропущенной главе» повести, которая не вошла в окончательную редакцию «Капитанской дочки» и сохранилась только в черновой рукописи писал:

«Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный . Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».

Из этого отрывка произведения цитируется и другая цитата Пушкина: .

Примечания

1) Полушка - 1/4 копейки в дореволюционной России.

2) Михельсон Иван Иванович (1740 - 1807) - русский военачальник, генерал от кавалерии, известный прежде всего окончательной победой над Емельяном Пугачёвым.

Примеры

(1844 - 1927)

" ", Том 2 (Издательство "Юридическая литература", Москва, 1966 г.):

"1) Указанием на историю и дух русского народа, который существенно монархичен, понимает революцию лишь во имя самодержца (самозванцы, Пугачев, Разин, со ссылкою на сына царя Алексея Михайловича) и способен только произвести отдельные вспышки русского бунта «бессмысленного и беспощадного ». Но родной истории почти не преподают в наших классических гимназиях; а народный дух узнается из языка, литературы, пословиц народа, между тем все это в загоне и отдано на съедение древним языкам. "

Кто не знает слова из пушкинской «Капитанской дочки»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»?

В романе, основу сюжета которого составляют события крестьян­ской войны под предводительством Пугачева в 1773-1774 гг., дейст­вительно показаны сцены крайней жестокости бунтовщиков во время взятия Белогорской крепости. Но для понимания авторской позиции очень важно учесть особый композиционный ход, который использу­ет Пушкин. Перед главой VII «Приступ», где изображается казнь за­щитников крепости и гибель Василисы Егоровны, жены повешенного по приказу Пугачева капитана Миронова, помещена глава VI «Пуга­чевщина», где дается сцена допроса пленного башкирца. Он был страшно изувечен, что является красноречивым свидетельством жес­токих карательных мер правительства по отношению к участникам незадолго до того прошедшего восстания в Башкирии. Оказывается, что и добрейший человек капитан Миронов считает необходимым «выстрочить спину» этому бунтовщику и не видит в таком действии ничего предосудительного.

Пугачев также представлен в романе неоднозначно. Он нарисован не только как «изверг и злодей», каким его признавали дворяне, но и как защитник слабых и обездоленных, каким его видел простой на­род. У Пушкина это человек со своим своеобразным кодексом чести («Казнить так казнить, миловать так миловать»), придерживающийся четких нравственных принципов. В таком подходе нашла отражение особая авторская позиция. Дело не в том, плохи или хороши участни­ки «русского бунта», он в любом случае будет «бессмысленным и беспощадным» - таков непреложный закон жизни. И эту важней­шую идею автор стремится не просто выразить в запоминающейся фразе, но и показать всем ходом сюжетного развития.

Вот почему так необычно вплетаются в канву исторического по­вествования события личной жизни героев - Маши и Гринева. Тот, кто был «злодеем для всех», для влюбленных оказался благодетелем, «посаженым отцом», без участия которого их судьбы никогда не со­единились бы. Но для этого перед нами должен был предстать не просто предводитель восстания, злодей или герой, а человек, умею­щий слышать и понимать другого человека.

В том и состоит не только «беспощадность», но и «бессмыслен­ность» бунта, что он заслоняет от его участников главное - способ­ность сочувствовать другому, понимать его, видеть в нем не только «врага», но и просто человека, с его достоинствами и недостатками. Лишь поднявшись над бесчеловечным «законом» бунта, дворянин, офицер Гринев и предводитель бунтовщиков Пугачев смогли найти взаимопонимание и преодолеть жестокость.

Видимо, Пушкин хорошо понимал, что посредством бунта нико­гда нельзя добиться ни свободы, ни счастья, ни благополучия. Ведь жестокость порождает только ответную жестокость, а потому она все­гда будет бессмысленной.

Мы приближались к берегам Волги; полк наш вступил в деревню ** и остановился в ней ночевать. Староста объявил мне, что на той стороне все деревни взбунтовались, шайки пугачевские бродят везде. Это известие меня сильно встревожило. Мы должны были переправиться на другой день утром. Нетерпение овладело мной. Деревня отца моего находилась в тридцати верстах по ту сторону реки. Я спросил, не сыщется ли перевозчика. Все крестьяне были рыболовы; лодок было много. Я пришел к Гриневу и объявил ему о своем намерении. «Берегись, - сказал он мне. - Одному ехать опасно. Дождись утра. Мы переправимся первые и приведем в гости к твоим родителям 50 человек гусаров на всякий случай».

Я настоял на своем. Лодка была готова. Я сел в нее с двумя гребцами. Они отчалили и ударили в весла.

Небо было ясно. Луна сияла. Погода была тихая - Волга неслась ровно и спокойно. Лодка, плавно качаясь, быстро скользила по темным волнам. Я погрузился в мечты воображения. Прошло около получаса. Мы уже достигли середины реки… вдруг гребцы начали шептаться между собою. «Что такое?» - спросил я, очнувшись. «Не знаем, бог весть», - отвечали гребцы, смотря в одну сторону. Глаза мои приняли то же направление, и я увидел в сумраке что-то плывшее вниз по Волге. Незнакомый предмет приближался. Я велел гребцам остановиться и дождаться его. Луна зашла за облако. Плывучий призрак сделался еще неяснее. Он был от меня уже близко, и я все еще не мог различить. «Что бы это было, - говорили гребцы. - Парус не парус, мачты не мачты…» - Вдруг луна вышла из-за облака и озарила зрелище ужасное. К нам навстречу плыла виселица, утвержденная на плоту, три тела висели на перекладине. Болезненное любопытство овладело мною. Я захотел взглянуть на лица висельников.

По моему приказанию гребцы зацепили плот багром, лодка моя толкнулась о плывучую виселицу. Я выпрыгнул и очутился между ужасными столбами. Яркая луна озаряла обезображенные лица несчастных. Один из них был старый чуваш, другой русский крестьянин, сильный и здоровый малый лет 20-ти. Но, взглянув на третьего, я сильно был поражен и не мог удержаться от жалобного восклицания: это был Ванька, бедный мой Ванька, по глупости своей приставший к Пугачеву. Над ними прибита была черная доска, на которой белыми крупными буквами было написано: «Воры и бунтовщики». Гребцы смотрели равнодушно и ожидали меня, удерживая плот багром. Я сел опять в лодку. Плот поплыл вниз по реке. Виселица долго чернела во мраке. Наконец она исчезла, и лодка моя причалила к высокому и крутому берегу…

Я щедро расплатился с гребцами. Один из них повел меня к выборному деревни, находившейся у перевоза. Я вошел с ним вместе в избу. Выборный, услыша, что я требую лошадей, принял было меня довольно грубо, но мой вожатый сказал ему тихо несколько слов, и его суровость тотчас обратилась в торопливую услужливость. В одну минуту тройка была готова, я сел в тележку и велел себя везти в нашу деревню.

Я скакал по большой дороге, мимо спящих деревень. Я. боялся одного: быть остановлену на дороге. Если ночная встреча моя на Волге доказывала присутствие бунтовщиков, то она вместе была доказательством и сильного противудействия правительства. На всякий случай я имел в кармане пропуск, выданный мне Пугачевым, и приказ полковника Гринева. Но никто мне не встретился, и к утру я завидел реку и еловую рощу, за которой находилась наша деревня. Ямщик ударил по лошадям, и через четверть часа я въехал в **.

Барский дом находился на другом конце села. Лошади мчались во весь дух. Вдруг посереди улицы ямщик начал их удерживать. «Что такое?» - спросил я с нетерпением. «Застава, барин», - отвечал ямщик, с трудом остановя разъяренных своих коней. В самом деле, я увидел рогатку и караульного с дубиною. Мужик подошел ко мне и снял шляпу, спрашивая пашпорту. «Что это значит? - спросил я его, - зачем здесь рогатка? Кого ты караулишь?» - «Да мы, батюшка, бунтуем», - отвечал он, почесываясь.

А где ваши господа? - спросил я с сердечным замиранием…

Господа-то наши где? - повторил мужик. - Господа наши в хлебном анбаре.

Как в анбаре?

Да Андрюха, земский, посадил, вишь, их в колодки и хочет везти к батюшке-государю.

Боже мой! Отворачивай, дурак, рогатку. Что же ты зеваешь?

Караульный медлил. Я выскочил из телеги, треснул его (виноват) в ухо и сам
отодвинул рогатку. Мужик мой глядел на меня с глупым недоумением. Я сел опять в телегу и велел скакать к барскому дому. Хлебный анбар находился на дворе. У запертых дверей стояли два мужика также с дубинами. Телега остановилась прямо перед ними. Я выскочил и бросился прямо на них. «Отворяйте двери!» - сказал я им. Вероятно, вид мой был страшен. По крайней мере оба убежали, бросив дубины. Я попытался сбить замок, а двери выломать, но двери были дубовые, а огромный замок несокрушим. В эту минуту статный молодой мужик вышел из людской избы и с видом надменным спросил меня, как я смею буянить. «Где Андрюшка земский, - закричал я ему. - Кликнуть его ко мне».

Я сам Андрей Афанасьевич, а не Андрюшка, - отвечал он мне, гордо подбочась. - Чего надобно?

Вместо ответа я схватил его за ворот и, притащив к дверям анбара, велел их отпирать. Земский было заупрямился, но отеческое наказание подействовало и на него. Он вынул ключ и отпер анбар. Я кинулся через порог и в темном углу, слабо освещенном узким отверстием, прорубленным в потолке, увидел мать и отца. Руки их были связаны, на ноги набиты были колодки. Я бросился их обнимать и не мог выговорить ни слова. Оба смотрели на меня с изумлением, - три года военной жизни так изменили меня, что они не могли меня узнать. Матушка ахнула и залилась слезами.

Вдруг услышал я милый знакомый голос. «Петр Андреич! Это вы!» Я остолбенел… оглянулся и вижу в другом углу Марью Ивановну, также связанную.

Отец глядел на меня молча, не смея верить самому себе. Радость блистала на лице его. Я спешил саблею разрезать узлы их веревок.

Здравствуй, здравствуй, Петруша, - говорил отец мне, прижимая меня к сердцу, - слава богу, дождались тебя…

Петруша, друг мой, - говорила матушка. - Как тебя господь привел! Здоров ли ты?

Я спешил их вывести из заключения, - но, подошед к двери, я нашел ее снова запертою. «Андрюшка, - закричал я, - отопри!» - «Как не так, - отвечал из-за двери земский. - Сиди-ка сам здесь. Вот ужо научим тебя буянить да за ворот таскать государевых чиновников!»

Я стал осматривать анбар, ища, не было ли какого-нибудь способа выбраться.

Не трудись, - сказал мне батюшка, - не таковской я хозяин, чтоб можно было в анбары мои входить и выходить воровскими лазейками.

Матушка, на минуту обрадованная моим появлением, впала в отчаяние, видя, что пришлось и мне разделить погибель всей семьи. Но я был спокойнее с тех пор, как находился с ними и с Марьей Ивановной. Со мною была сабля и два пистолета, я мог еще выдержать осаду. Гринев должен был подоспеть к вечеру и нас освободить. Я сообщил все это моим родителям и успел успокоить матушку. Они предались вполне радости свидания.

Ну, Петр, - сказал мне отец, - довольно ты проказил, и я на тебя порядком был сердит. Но нечего поминать про старое. Надеюсь, что теперь ты исправился и перебесился. Знаю, что ты служил, как надлежит честному офицеру. Спасибо. Утешил меня, старика. Коли тебе обязан я буду избавлением, то жизнь мне вдвое будет приятнее.

Я со слезами целовал его руку и глядел на Марью Ивановну, которая была так обрадована моим присутствием, что казалась совершенно счастлива и спокойна.

Около полудни услышали мы необычайный шум и крики. «Что это значит, - сказал отец, - уж не твой ли полковник подоспел?» - «Невозможно, - отвечал я. - Он не будет прежде вечера». Шум умножался. Били в набат. По двору скакали конные люди; в эту минуту в узкое отверстие, прорубленное в стене, просунулась седая голова Савельича, и мой бедный дядька произнес жалобным голосом: «Андрей Петрович, Авдотья Васильевна, батюшка ты мой, Петр Андреич, матушка Марья Ивановна, беда! злодеи вошли в село. И знаешь ли, Петр Андреич, кто их привел? Швабрин, Алексей Иваныч, нелегкое его побери!» Услыша ненавистное имя, Марья Ивановна всплеснула руками и осталась неподвижною.

Послушай, - сказал я Савельичу, - пошли кого-нибудь верхом к * перевозу, навстречу гусарскому полку; и вели дать знать полковнику об нашей опасности.

Да кого же послать, сударь! Все мальчишки бунтуют, а лошади все захвачены! Ахти! Вот уж на дворе - до анбара добираются.

В это время за дверью раздалось несколько голосов. Я молча дал знак матушке и Марье Ивановне удалиться в угол, обнажил саблю и прислонился к стене у самой двери. Батюшка взял пистолеты и на обоих взвел курки и стал подле меня. Загремел замок, дверь отворилась, и голова земского показалась. Я ударил по ней саблею, и он упал, заградив вход. В ту же минуту батюшка выстрелил в дверь из пистолета. Толпа, осаждавшая нас, отбежала с проклятиями. Я перетащил через порог раненого и запер дверь внутреннею петлею. Двор был полон вооруженных людей. Между ими узнал я Швабрина.

Не бойтесь, - сказал я женщинам. - Есть надежда. А вы, батюшка, уже более не стреляйте. Побережем последний заряд.

Матушка молча молилась богу; Марья Ивановна стояла подле нее, с ангельским
спокойствием ожидая решения судьбы нашей. За дверьми раздавались угрозы, брань и проклятия. Я стоял на своем месте, готовясь изрубить первого смельчака. Вдруг злодеи замолчали. Я услышал голос Швабрина, зовущего меня по имени.

Я здесь, чего ты хочешь?

Сдайся, Буланин, противиться напрасно. Пожалей своих стариков. Упрямством себя не спасешь. Я до вас доберусь!

Попробуй, изменник!

Не стану ни сам соваться по-пустому, ни своих людей тратить. А велю поджечь анбар и тогда посмотрим, что ты станешь делать, Дон-Кишот Белогорский. Теперь время обедать. Покамест сиди да думай на досуге. До свидания, Марья Ивановна, не извиняюсь перед вами: вам, вероятно, не скучно в потемках с вашим рыцарем.

Швабрин удалился и оставил караул у анбара. Мы молчали. Каждый из нас думал про себя, не смея сообщить другому своих мыслей. Я воображал себе все, что в состоянии был учинить озлобленный Швабрин. О себе я почти не заботился. Признаться ли? И участь родителей моих не столько ужасала меня, как судьба Марьи Ивановны. Я знал, что матушка была обожаема крестьянами и дворовыми людьми, батюшка, несмотря на свою строгость, был также любим, ибо был справедлив и знал истинные нужды подвластных ему людей. Бунт их был заблуждение, мгновенное пьянство, а не изъявление их негодования. Тут пощада была вероятна. Но Марья Ивановна? Какую участь готовил ей развратный и бессовестный человек? Я не смел остановиться на этой ужасной мысли и готовился, прости господи, скорее умертвить ее, нежели вторично увидеть в руках жестокого недруга.

Прошло еще около часа. В деревне раздавались песни пьяных. Караульные наши им завидовали и, досадуя на нас, ругались и стращали нас истязаниями и смертию. Мы ожидали последствия угрозам Швабрина. Наконец сделалось большое движение на дворе, и мы опять услышали голос Швабрина.

Что, надумались ли вы? Отдаетесь ли добровольно в мои руки?

Никто ему не отвечал. Подождав немного, Швабрин велел принести соломы. Через несколько минут вспыхнул огонь и осветил темный анбар и дым начал пробиваться из-под щелей порога. Тогда Марья Ивановна подошла ко мне и тихо, взяв меня за руку, сказала:

Полно, Петр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. Выпустите меня.
Швабрин меня послушает.

Ни за что, - закричал я с сердцем. - Знаете ли вы, что вас ожидает?

Бесчестия я не переживу, - отвечала она спокойно. - Но, может быть, я спасу моего избавителя и семью, которая так великодушно призрела мое бедное сиротство. Прощайте, Андрей Петрович. Прощайте, Авдотья Васильевна. Вы были для меня более, чем благодетели. Благословите меня. Простите же и вы, Петр Андреич. Будьте уверены, что… что… - тут она заплакала… и закрыла лицо руками… Я был как сумасшедший. Матушка плакала.

Полно врать, Марья Ивановна, - сказал мой отец. - Кто тебя пустит одну к разбойникам! Сиди здесь и молчи. Умирать, так умирать уж вместе. Слушай, что там еще говорят?

Сдаетесь ли? - кричал Швабрин. - Видите? через пять минут вас изжарят.

Не сдадимся, злодей! - отвечал ему батюшка твердым голосом.

Лицо его, покрытое морщинами, оживлено было удивительною бодростию, глаза грозно сверкали из-под седых бровей. И, обратясь ко мне, сказал:

Теперь пора!

Он отпер двери. Огонь ворвался и взвился по бревнам, законопаченным сухим мохом. Батюшка выстрелил из пистолета и шагнул за пылающий порог, закричав: «Все за мною». Я схватил за руку матушку и Марью Ивановну и быстро вывел их на воздух. У порога лежал Швабрин, простреленный дряхлою рукою отца моего; толпа разбойников, бежавшая от неожиданной нашей вылазки, тотчас ободрилась и начала нас окружать. Я успел нанести еще несколько ударов, но кирпич, удачно брошенный, угодил мне прямо в грудь. Я упал и на минуту лишился чувств. Пришед в себя, увидел я Швабрина, сидевшего на окровавленной траве, и перед ним все наше семейство. Меня поддерживали под руки. Толпа крестьян, казаков и башкирцев окружала нас. Швабрин был ужасно бледен. Одной рукой прижимал он раненый бок. Лицо его изображало мучение и злобу. Он медленно поднял голову, взглянул на меня и произнес слабым и невнятным голосом:

Вешать его… и всех… кроме ее…

Тотчас толпа злодеев окружила нас и с криком потащила к воротам. Но вдруг они нас оставили и разбежались; в ворота въехал Гринев и за ним целый эскадрон с саблями наголо.

Бунтовщики утекали во все стороны; гусары их преследовали, рубили и хватали в плен. Гринев соскочил с лошади, поклонился батюшке и матушке и крепко пожал мне руку. «Кстати же я подоспел, - сказал он нам. - А! вот и твоя невеста». Марья Ивановна покраснела по уши. Батюшка к нему подошел и благодарил его с видом спокойным, хотя и тронутым. Матушка обнимала его, называя ангелом избавителем. «Милости просим к нам», - сказал ему батюшка и повел его к нам в дом.

Проходя мимо Швабрина, Гринев остановился. «Это кто?» - спросил он, глядя на раненого. «Это сам предводитель, начальник шайки, - отвечал мой отец с некоторой гордостью, обличающей старого воина, - бог помог дряхлой руке моей наказать молодого злодея и отомстить ему за кровь моего сына».

Это Швабрин, - сказал я Гриневу.

Швабрин! Очень рад. Гусары! возьмите его! Да сказать нашему лекарю, чтоб он перевязал ему рану и берег его как зеницу ока. Швабрина надобно непременно представить в секретную Казанскую комиссию. Он один из главных преступников, и показания его должны быть важны.

Швабрин открыл томный взгляд. На лице его ничего не изображалось, кроме физической муки. Гусары отнесли его на плаще.

Мы вошли в комнаты. С трепетом смотрел я вокруг себя, припоминая свои младенческие годы. Ничто в доме не изменилось, все было на прежнем месте. Швабрин не дозволил его разграбить, сохраняя в самом своем унижении невольное отвращение от бесчестного корыстолюбия. Слуги явились в переднюю. Они не участвовали в бунте и от чистого сердца радовались нашему избавлению. Савельич торжествовал. Надобно знать, что во время тревоги, произведенной нападением разбойников, он побежал в конюшню, где стояла Швабрина лошадь, оседлал ее, вывел тихонько и благодаря суматохе незаметным образом поскакал к перевозу. Он встретил полк, отдыхавший уже по сю сторону Волги. Гринев, узнав от него об нашей опасности, велел садиться, скомандовал марш, марш в галоп - и, слава богу, прискакал вовремя.

Гринев настоял на том, чтобы голова земского была на несколько часов выставлена на шесте у кабака.

Гусары возвратились с погони, захватя в плен несколько человек. Их заперли в тот самый анбар, в котором выдержали мы достопамятную осаду.

Мы разошлись каждый по своим комнатам. Старикам нужен был отдых. Не спавши целую ночь, я бросился на постель и крепко заснул. Гринев пошел делать свои распоряжения.

Вечером мы соединились в гостиной около самовара, весело разговаривая о минувшей опасности. Марья Ивановна разливала чай, я сел подле нее и занялся ею исключительно. Родители мои, казалось, благосклонно смотрели на нежность наших отношений. Доселе этот вечер живет в моем воспоминании. Я был счастлив, счастлив совершенно, а много ли таковых минут в бедной жизни человеческой?

На другой день доложили батюшке, что крестьяне явились на барский двор с повинною. Батюшка вышел к ним на крыльцо. При его появлении мужики стали на колени.

Ну что, дураки, - сказал он им, - зачем вы вздумали бунтовать?

Виноваты, государь ты наш, - отвечали они в голос.

То-то, виноваты. Напроказят, да и сами не рады. Прощаю вас для радости, что бог привел мне свидеться с сыном Петром Андреичем. Ну, добро: повинную голову меч не сечет. - Виноваты! Конечно, виноваты. Бог дал ведро, пора бы сено убрать; а вы, дурачье, целые три дня что делали? Староста! Нарядить поголовно на сенокос; да смотри, рыжая бестия, чтоб у меня к Ильину дню все сено было в копнах. Убирайтесь.

Мужики поклонились и пошли на барщину как ни в чем не бывало.

Рана Швабрина оказалась не смертельна. Его с конвоем отправили в Казань. Я видел из окна, как его уложили в телегу. Взоры наши встретились, он потупил голову, а я поспешно отошел от окна. Я боялся показывать вид, что торжествую над несчастием и унижением недруга.

Гринев должен был отправиться далее. Я решился за ним последовать, несмотря на мое желание пробыть еще несколько дней посреди моего семейства. Накануне похода я пришел к моим родителям и по тогдашнему обыкновению поклонился им в ноги, прося их благословения на брак с Марьей Ивановной. Старики меня подняли и в радостных слезах изъявили свое согласие. Я привел к ним Марью Ивановну бледную и трепещущую. Нас благословили… Что чувствовал я, того не стану описывать. Кто бывал в моем положении, тот и без того меня поймет, - кто не бывал, о том только могу пожалеть и советовать, пока еще время не ушло, влюбиться и получить от родителей благословение.

На другой день полк собрался, Гринев распростился с нашим семейством. Все мы были уверены, что военные действия скоро будут прекращены; через месяц я надеялся быть супругом. Марья Ивановна, прощаясь со мною, поцеловала меня при всех. Я сел верхом. Савельич опять за мною последовал - и полк ушел.

Долго смотрел я издали на сельский дом, опять мною покидаемый. Мрачное предчувствие тревожило меня. Кто-то мне шептал, что не все несчастия для меня миновались. Сердце чуяло новую бурю.

Не стану описывать нашего похода и окончания Пугачевской войны. Мы проходили через селения, разоренные Пугачевым, и поневоле отбирали у бедных жителей то, что оставлено было им разбойниками.

Они не знали, кому повиноваться. Правление было всюду прекращено. Помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду. Начальники отдельных отрядов, посланных в погоню за Пугачевым, тогда уже бегущим к Астрахани, самовластно наказывали виноватых и безвинных… Состояние всего края, где свирепствовал пожар, было ужасно. Не приведи бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.

Пугачев бежал, преследуемый Ив. Ив. Михельсоном. Вскоре узнали мы о совершенном его разбитии. Наконец Гринев получил от своего генерала известие о поимке самозванца, а вместе и повеление остановиться. Наконец мне можно было ехать домой. Я был в восторге; но странное чувство омрачало мою радость.

Примечание

​Данная глава не вошла в окончательную релакцию повести и сохранилась только в виде черновой рукописи. В ней Гринев называется Буланиным, а Зурин - Гриневым.

Разрушение традиционного сознания страны вызовет ее гибель

ПРЕДСТАВЛЯЯ вниманию читателей первый номер принципиально нового в России издания «НГ-религии», мы считаем своим долгом довести до вашего сведения некоторые со­ображения, приведшие нас к мысли о необходимости подобного издания.

Россия - страна особого религиозного сознания, сочетаю­щего в себе и глубокий «естест­венный» мистицизм, и столь же глубокое «естественное» бого­борчество. Еще Достоевский показал отсутствие рационализма в движениях «русской души». Даже «бессмысленный и беспощадный» русский бунт - бунт не столько против обстоятельств жизни, сколько против навязанной извне необходимости самой жизни. Признание реальности бытия это­го «ИЗВНЕ» диктует и взаимо­отношения с ним - или вышеу­помянутый истерический бунт («но так, чтобы и все вместе со мной исчезло!»), или полное ре­лигиозное смирение, церковная красота которого, собственно, и «спасет мир». Подобная глобальность, воспринимаемая тонким европейским сознанием как признак варварства, лежит в основе знаменитого русского «месси­анства», до сих пор насыщающего евразийское духовное простран­ство. «Излечить» Россию от этой религиозности можно, только полностью уничтожив ее иррацио­нальную «почву», бросив страну в иные, прагматические миры - миры «всесторонне описанного Бога», поставленного на службу человеку и обществу.

Эпоха советского тоталитаризма, нанеся страшный удар по внешним формам проявления ре­лигиозности, не затронула ее «по­чвенной» основы. Безоглядная ве­ра большинства населения СССР в торжество социальных идеалов (от коммунистических до советс­ко-имперских) подтвердила эту гипотезу. Вера необходима России как воздух - вопрос только в формах этой веры. Большевики ловко использовали этот «вопрос формы», предложив народу в качестве варианта вышеупомянутый «бунт». Поставив перед Россией сверхзадачу лидерства в деле из­менения мирового порядка, они потянули ее в бездны «провоци­рования» Апокалипсиса. Осмелимся предположить, что любая иная идея (парламентаризм, права трудящихся, всеобщая грамот­ность и даже социальная справед­ливость) не подняла бы массы на­рода на масштабную братоубий­ственную (а по сути своей почти религиозную) войну.

Но бунт не бесконечен - про­шло время, и «русская душа» по­тянулась к свету, пытаясь вер­нуться к своим исконным корням - к традиционной религии. Традиционные религиозные ор­ганизации России оказались не готовы к духовному лидерству. Достаточно спокойно существо­вавшие в выделявшейся им со­циально-духовной нише, они до­лгое время боролись в основном лишь за изменение обстоятельств своего существования (больше храмов, учебных заведений и т.д.). Иные сферы деятельности - ду­ховные - почти не затрагивались. Впрочем, в этом трудно кого-либо обвинять - любые попытки борь­бы с идеалами, выдвигаемыми властью, были бы тотчас жестоко подавлены.

Советская власть со всеми ее «духовными глобализмами» рух­нула за пять лет. Это крушение, по крайней мере с 1988 года, со­провождалось так называемым «религиозным возрождением». Сегодня, по прошествии некото­рого времени, отчетливо видно, что радостная эйфория по поводу тех событий оказалась несколько преждевременной - возрожде­ние обернулось, в основном, вос­становлением имущественных и общественных прав традицион­ных конфессий, без какого-либо серьезного их проникновения в сферу духовной жизни народа. Привыкшие к жизни в советском болоте, они продолжали действо­вать по принципу «кто сам к нам пришел - тот и наш, а других нам не надо».

Но свято место пусто не бывает- инертность одних компенсиру­ется активностью других. Русская религиозность требовала и требует форм - на пространстве пост­советского хаоса «кто смел - тот и съел». Неужели, например, пра­вославные, не возражающие про­тив государственных карательных мер в отношении «тоталитарных сект», не понимают, что те маль­чики и девочки, которые толпами ушли за «дудочкой» Марии-Дэ-ви-Христос в «белое безумие»,” могли пополнить православную Церковь?! Но их жажду религи­озности утолили другие «ловцы душ». Какие к кому претензии?

Другой, не менее серьезный по своим последствиям внутренний конфликт современной России заключается в появлении до­статочно широкой уже не запад­нической (в терминологии XIX века), но западнообразной, чинов­ничьей и интеллигентской, про­слойки. «О, лучше бы он был хо­лоден или горяч!» - слова из Апокалипсиса Иоанна, адресо­ванные «ангелу Лаодикийской церкви», вполне применимы и к этим людям. Дело не в их атеизме (русский атеизм вполне в рели­гиозном духе) - дело в их без­различии ко всему, кроме обсто­ятельств жизни. Если до револю­ции они только угадывались, по­терянные среди общего кипения и борьбы, в раннее советское время отсиживались в стороне, а в хрущевско-брежневские годы формирования пристойного в глазах «мирового

коммунистического истеблиш­мента полезли наверх, то сейчас - их время. Это не Ставрогины, не Карамазовы, не Верховенские - это даже не Смердяковы. Это подлинная «третья сила».

Дьявол, патетически воскликнул Достоевский, борется с Богом, и поле этой борьбы - душа че­ловека,

А если не борется? Если «консенсус»?

Не холоден, не горяч разум «консенсуса» - позитивистские рационалистические религии со­временного Запада как раз по не­му. «Бог любит вас» и «как попасть на небо» - простые истины раз­давались пачками на станциях московского метро.

Но осмелимся утверждать, что в России эти игры даром не про­ходят. То, что так модно называть «конфликтом архетипов», приоб­ретает в российских реалиях страшный смысл. Позитивистское безразличие современных обра­зованных слоев России, карика­турно повторяющее естественный позитивизм западной цивилиза­ции, вступает в жестокое проти­воречие со слепыми духовными метаниями населения страны. В духовных недрах России вызрева­ют опасные плоды. Ничего еще не кончилось - русский бунт только взял передышку, «русская душа» пока не утолила жажду жизни и смерти.

Неужели не ясно, что дикое ув­лечение населения нашей страны магией и колдовством не имеет ничего общего со спокойным «бы­товым эзотеризмом»new age США и Европы? Что эти «стран­ные люди», маги и волшебники, просто так получают колоссаль­ную власть над толпой? Власть, не снившуюся никаким Гитлерам, - власть религиозную! Какова «их религия», кому она подсудна?

Нерелигиозной Россия быть не может - тогда она просто пере­станет быть Россией. Стало быть, вопрос выбора религии для нее - вопрос первоочередной. С этого выбора она когда-то началась при князе Владимире. При другом Владимире она сделала оборотный выбор. При ком произойдет еще одна перемена?

«НГ-религии» появилась на свет в трудное время. Но в любое иное религиозный вопрос не привлечет даже интеллектуального интере­са.

Россия расположена на пере­сечении трех цивилизаций: евро­пейской (имеющей основные ку­льтурные черты христианства и иудаизма), переднеазиатской (до сих пор остающейся глубоко и пассионарно религиозной в ко­нтексте ислама) и дальневосточ­ной (с ее иллюзорностью мира в буддизме и сакрализацией об­щественного бытия в конфуци­анстве) - возможно, это обуслов­ливает некоторые, так называе­мые исконно русские, черты. Этот же факт навел нас на мысль о не­обходимости совмещения в одном издании интересов религий, опре­деляющих все эти три цивилиза­ции. Что, в свою очередь, и пре­допределило структуру издания.

Высказывайтесь - кафедра открыта!

НГ-Религии – 1997 г.